не чувствую себя единым, цельным человеком, какая-то расколотость надвое, натрое, на то число, которое неистово танцует в тумане или в режиме ночной съемки, отчего его трудно разглядеть – только мельтешение теней в воздухе; я как надорванная бумажка, края которой растягивают\ся в противоположные, диаметрально, экваториально противоположные стороны.
а еще становится страшно: я теперь прежде чем войти в комнату, включаю свет; избегаю смотреть в зеркала, но даже когда поворачиваюсь к ним спиной, кажется – отражение кривляется, строит насмешливо рожи, зная, что не увижу этого, не успею резко повернуться, не прознаю о его проделках. и дверь входную я забываю закрывать на замок – только на под-золотую цепочку, от которой толка никакого, и жутко становится, когда опираешься на деревянные плашки, чтобы посмотреть в глазок, а она поддается и открывается. еще сны снятся, тревожные, как мама говорит, их описать не получится, да и незачем.
форточка опять распахивается – ну еще бы: такой ветер, что около окна мается из стороны в сторону, как потерявшая сына (дочь?) вдова раскачивается над могилой (трупом?), прижав сцепленные в замок пальцы к груди, мысленно вопрошая, за что?! и желая оказаться на месте ребенка.
ах, господи, ну почему не может оказаться так, что эти голые рамы/рамки разъединятся из-за чего-то другого, не из-за ветра, почему не может прийти кто-то снаружи, забраться до третьего этажа панельногодоманомерсемьулицашатурскаядоехатьможнонаавтобусестодевятьилинаавтобусеимаршруткесемьидвадцатьвосемьостановкамагазин
надверидомофонквартираномерпятьдесятдваэтотаклегкозапомнитьпятьидвакрайниепределышкольныхоценок, и забрать меня отсюда.